Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

— Нет, я, Игорь Рудольфович, не думаю. Я вам верю. Но они, — он показал куда-то в сторону, — они даже не думают, они абсолютно уверены, что это убийство, причем тщательно спланированное. Представьте себе: горячий асфальт, искореженное пылающее железо, запах горящего мяса, кровь… И шок тех, кто был свидетелем. И вы — живой и невредимый. Как тут не усомниться, что дело нечисто?

Он продолжал улыбаться, будто мы вели с ним светскую беседу, а не говорили об ужасной катастрофе.

— Я не знаю, почему… почему я остался жив. Честно, не знаю. Но я не убивал ее. Ясно вам? Не убивал!

— Хорошо, хорошо, — он, казалось, чувствовал себя все более и более непринужденно, словно принимая неведомые, введенные мной, правила игры. — Не убивали. Но экспертиза показала, что вы не были в состоянии алкогольного опьянения; кроме того, некоторые косвенные признаки указывают на то, что вы тщательно готовились к этому «несчастному случаю» — в частности, особый тюнинг машины.

— Вы… неправы. Я…

Я рассказал ему все. То есть почти все. Не знаю почему, но я не сказал ему о Дервише. Это был всего лишь эпизод; я не считал нужным распространяться о личном; как мы с ней познакомились, в каких отношения были между собой, что собирались делать дальше — это было не их дело; предъявленное мне обвинение — пока только неофициально — было настолько абсурдно, что я даже отказывался воспринять его всерьез.

Естественно, я говорил сбивчиво: мне было больно все это вспоминать. И я все же не доверял ему; он пытался убедить меня в том, чему я не верил, и еще утверждал, что намерен мне помочь.

Он слушал меня внимательно, расположившись, как в прошлый раз, — на корточках, с портфелем между ног; кивал, улыбаясь; и во всем его облике сквозило уважительно-восхищенное отношение ко мне. Отчего это было так, я не понимал, и меня это страшно раздражало.

— Вы мне не верите? — прервавшись, с вызовом спросил я. — Кем же надо быть, чтобы такое подумать!

— А что вы сейчас чувствуете? — неожиданно спросил он. — Каково это: быть убийцей?

Он, очевидно, сам испугался того, что сказал; в нем, видимо, прорвалось что-то, что он вовсе не хотел обнаруживать.

Несколько мгновений мы смотрели друг на друга. Воздух в камере был наэлектризован яростью.

— А вы ведь не предъявляете ко мне претензий, — сказал я. — Вам их не жалко. И жену мою тоже. И меня. Никого.

Не знаю, почему я это сказал. Просто почувствовал. Но его это словно отрезвило. Какая-то спала маска.

Он вдруг усмехнулся.

— И вправду говорят, вы — необыкновенный человек. — Он встал, прошелся, бросил на меня взгляд. — Необыкновенный. Только такому, как вы, могла прийти такая идея. И такой риск… Игорь Рудольфович, вы же ведь достаточно умны для того, чтобы не притворяться сумасшедшим, хотя бы с человеком, который готов стать на вашу сторону, а? Шучу, шучу.

Но выражение его лица было серьезным, а теперь еще и озабоченным, будто он чувствовал, что какие-то его намерения могут сорваться.

— Игорь Рудольфович, как бы то ни было, я предлагаю вам свои услуги. Поверьте, я многим пожертвовал, чтобы попасть к вам, еще до допроса. Ведь официально у вас еще реабилитационный период. У меня очень высокая квалификация, в чем вы скоро убедитесь. И лучше адвоката вы не найдете. Согласны?

— Я не понимаю, почему именно я…

— Не понимаете? Ну, как бы вам объяснить… Это дело необычное. И, что уж там темнить, очень выгодное, да. Во всех смыслах. И опасное. Но кто не рискует, тот не пьет… Да и, вы знаете, я отчасти ваш поклонник. Ну… ваших статей.

Говоря это он на секунду заглянул мне в глаза и сразу же отвел взгляд.

— Что вы имеете в виду?

— Сайт. Ну, это, наверное, не главное, но все же. Я вам оставлю документы, подпиши те, — он положил рядом со мной папку. — Что ж, не смею больше отнимать у вас…

— Подождите. Подождите… Это ведь бред, как вы сами считаете? Это ведь бред! Зачем мне было убивать свою жену?

Он остановился.

— Это Елизавету-то Пешнину? А вы, наверное, не знаете, на ком женились? Извините, зарапортовался. Ну, почитайте. Уверен, мы договоримся. Да, и насчет гонорара, — обернулся он, уже выходя. — Я хочу половину.

— Половину чего?

— Того, что вы получите по наследству, после того как нам удастся доказать вашу непричастность. Или невменяемость.

Я не понимал, что он имеет в виду. Моя непричастность была очевидна; что же касается невменяемости, то разве он не понял из разговора со мной, что я в высшей степени в своем уме и никакая экспертиза не докажет обратного? Да и зачем она нужна?

Мои мысли путались. Это было какое-то недоразумение, которое нужно было разъяснить, чем скорее, тем лучше. Поэтому, как только он удалился, я вежливо обратился к тюремщику с просьбой вызвать меня к следователю или кому-либо, кто может прояснить ситуацию; я сказал, что готов рассказать все, как было, и выразил надежду, что после этого инцидент будет исчерпан и меня отпустят. К моему удивлению, тюремщик остался глух к моей просьбе. То же произошло на следующий день, когда я сделал очередную попытку. Таким образом, я понял, что со мной будут говорить тогда, когда сочтут нужным, — и снова впал в отчаяние.

Я не боялся обвинения. Я искренне верил, что все вскоре разъяснится и меня выпустят на свободу, а попытки этого адвоката, или кем он там был, убедить меня, что все так серьезно, связаны с тем, что он имеет тут какие-то интересы — какие, я не счел нужным себе уяснять. Все, что касалось меня, меня почти не интересовало. Но вот все, что касалось ее…

Я сказал: я верил, что она жива. Собственно, на тот момент не было ни подтверждений этого, ни доказательств обратного, если не брать в расчет мою странную невредимость, с одной стороны, и уверения адвоката, с другой. Но меня терзали сомнения. Были моменты, когда я был готов разбить голову о стену камеры, и даже пытался это сделать, пока не понял, что сделать это не могу и не сделаю; все же я верил, что она жива. Но тут достаточно было одного исчерпывающего доказательства того, что я убил ее — не важно, намеренно или нет, — и я бы, так или иначе, свел счеты с жизнью.

Поэтому главным вопросом для меня было: что с ней? — и именно это я решил выяснить при встрече со следователем, или кем там еще, и именно этот вопрос продолжал задавать тюремщикам, несмотря на их угрюмое молчание.

Время здесь как будто остановилось. И, когда рутинный распорядок моего пребывания в камере был нарушен, — дверь распахнулась, вошли неизвестные мне люди и указали на выход, — я даже сначала не поверил. Идя по коридорам, останавливаясь у решетчатых дверей, становясь лицом к стене, я радостно-лихорадочно соображал, как убедительней рассказать тем, к кому меня ведут, о том, что и как произошло.

Меня привели в кабинет, где за широким столом, заваленным бумагами, с компьютером и несколькими телефонами, сидел человек средних лет. Он мельком взглянул на меня, когда я вошел, и снова углубился в изучение какого-то документа. Я уселся на жесткий стул, не отрывая от него взгляда. Конвоир остановился за моей спиной. Здесь же был еще молодой человек в форме, сидящий за другим компьютером; он как раз с любопытством и, казалось, нездоровым интересом смотрел на меня.

Наконец, хозяин кабинета оторвался от бумаги, зна́ком показал конвоиру: все в порядке, и тот вышел.

Мы встретились глазами.

Как и в случае с адвокатом, между нами установилось молчание. В его взгляде сложно было что-то прочесть; он не изучал меня, не сочувствовал мне и, казалось, не подозревал; просто смотрел, как смотрел бы случайный человек.

— Как вы себя чувствуете?

Я ответил не сразу, хотя тон вопроса был благожелательный; повторялась беседа с адвокатом.

— Спасибо, хорошо.

Голос мой звучал довольно уверенно, хотя и не совсем твердо. Все-таки я несколько суток не спал, и питался сам не знал чем, и находился, мягко говоря, не у себя дома.

— Вы неплохо выглядите. Курите? — Он протянул мне открытую пачку «Явы» (я заметил, что пепельница на столе была завалена окурками, и тут же почувствовал витающий в воздухе сигаретный дым).

— Нет, спасибо.

Еще несколько минут назад я собирался с порога обрушить на него вопрос о ней, и сразу взять быка за рога, и рассказать… Но теперь почему-то отвечал коротко; это свидетельствовало, что я действительно в здравом уме — настолько, что способен быть настороже и даже испытывать подозрительность.

— Моя фамилия Пшенка, — представился он. — Пишется, как каша. Пшенка, легко запомнить. Александр Петрович. Тут нужно разъяснить кое-что, требуется ваша помощь.

«Ну конечно, а зачем я сюда пришел? Нужно было столько ждать? Вы же хотите выслушать меня, чтобы я рассказал, все как было? Ну так вот…» — все это, конечно, я должен был сказать, но почему-то не сказал. Я только смотрел на него и ждал, что он скажет.